Позволительно ли православному человеку петь и даже слушать народные песни? Позволительно ли играть в народные игры его детям? Действительно ли страшную магическую силу несут в себе народные обряды? Зачем нам, верующим во Христа, знать
о каких-то суевериях, пронизывающих народные представления о природе?
Этими и подобными им вопросами задаются, как оказывается, многие из тех, кто решил твердо встать на путь благочестивой жизни. Но прежде чем получить ответ на эти вопросы, наверно, стоило бы, слегка смирив себя, задать ряд других вопросов себе, например: кто те люди, что пели, а кое-где еще и поют подлинные народные песни? Язычники они неисправимые или, может быть, все-таки христиане? Какое значение имеют эти люди в нашей жизни? Ответ прост: это крестьяне, те, кто кормил нас и кормит, живя порою в нищете, это те, без кого не выживет ни одно общество, ни одна социальная система. Без преувеличения можно сказать, что крестьянство являет собой не только экономическое, но и нравственное, и культурное ядро нации. Крестьянская община была источником формирования нравственных принципов жизни общества в целом. Небезызвестны слова К.С. Аксакова: «Еще до принятия христианства, готовый к его восприятию, предчувствуя его великие истины, народ наш образовал в себе жизнь общины, освященную потом принятием христианства.» Духовно-нравственные принципы наших предков сохраняли свою жизнеспособность благодаря традиционной культуре, которая, по одному определений, есть «устойчивое явление общественной жизни, передаваемое из поколения в поколение и включающее в себя язык, религию, обычаи, обряды, нормы поведения, взгляды, идеи, убеждения, которые строятся на коллективном основе и являются этническим опытом народа или нации…» Благодаря крестьянству как главному носителю традиционной культуры становится возможным духовное выживание общества.
Как известно, более тысячи лет току назад русское общество вступило на христианский путь. Было ли введение христианства на Руси революцией, которая не оставила камня на камне от культурного и религиозного опыта прошлого? Идолы были повержены, но уничтожение язычества оказалось задачей, решаемой не за годы и десятилетия. Как «естественная» религия, оно успело накопить колоссальный опыт и создало устойчивые формы своего бытования. По словам прот. А. Шмемана, Церковь никогда не отрицала связи с “естественной» религией. Задачей Церкви было наполнить старые формы новым, истинным содержанием. Это относится и к крещению водой, и к поминовению предков и к использованию благовоний, и к культовым трапезам – религиозному опыту наших предков все это было знакомо задолго до принятия христианства. Обрядовая практика русских дает нам многочисленные примеры того, как церковная и народная (дохристианская) традиции шли параллельно друг другу или совмещались. Так, Радуница осмыслялась в народе как день, когда предки присутствуют среди живых. В некоторых областях поминальная трапеза начиналась с приглашения покойников на обед. Готовилась ритуальная еда – кутья, блины, каша, яйца; могилы застилали скатертью. Разумеется, все это было отголоском времен весьма далеких. Вместе с тем, как известно, Радуница, приходящаяся на вторник Фоминой недели – день общецерковного поминовения усопших, и те же люди, что звали своих умерших предков разделить с ними трапезу, троекратно обходили кладбище с пением пасхального тропаря «Христос воскресе».
Еще в 19 веке фольклористы и этнографы называли наш народ двоеверным. Действительно, крестьянин с его детско-наивным отношением к природе использовал все переданные ему предшествующими поколениями средства воздействия на нее в своих заботах о плодородии земли и скота, устройстве семейной жизни и охране своего дома и живности от злых сил. Однако изучение русской народной обрядности и обрядовой поэзии показывает, что народ в большинстве случаев не противопоставлял друг другу христианскую традицию и наследие предков, а стремился соединить их в повседневных своих нуждах. Церковь же, понимая бесполезность борьбы, не отвергала, а мудро принимала многие формы обрядовой практики крестьянства. Один из примеров тому – обходы полей «на Егория», 6-го мая, в день св. Георгия Победоносца. Жители деревни шли крестным ходом с иконами и хоругвями по ржаному полю и одновременно «торкали», то есть втыкали в жито вербу, освященную на Вербное воскресенье, ради его плодородия, делали яичницу (культовую в прошлом еду, ибо яйцо – символ плодородия), ели ее на меже, топтали, «били» жито. Во время молебнов в связи с освящением семян перед посевом крестьяне подкидывали их к иконам (подбрасывание имело значение помощи в росте) в присутствии священника. Суть подобных явлений, как и народной веры в целом, хорошо передает высказывание М.О. Коялович в исследовании о наследии славянофилов: «Православие в России приросло к русской народности, оно слилось с ней нерасторжимо, оно – существо русской народности».
Не стоит забывать, что православие в полноте своей догматики есть учение, доступное лишь людям с определенным уровнем образования и абстрактного мышления. Простой народ усваивал и вмещал христианское учение в той степени и в таких формах, в каких ему было это доступно; почвой для этого восприятия было его мифологизированное сознание и трепетное отношение к природе как к кормлице. Нельзя упускать из виду конкретность и предметность народного мышления, которое, одухотворяя силы природы, вместе с тем поселяет вместе с собой на земле тех, кого прославляет Церковь: Христа, Богородицу, святых. Как свидетельствует один из крупнейших русских этнографов, А. Афанасьев, в некоторых областях «бабы не прядут по пятницам, чтобы не запылить _Богородицы, которая ходит тогда по избам». В духовном стихе о поиске Богородицей своего Сына (а духовные стихи – лучший пример стремления народа согласовать христианскую традицию с преданиями глубокой старины) говорится о том, что на месте, где она ходила, стоит церковь и в ней – три гроба – Иисуса Христа, Иоанна Крестителя и ее, Пресвятой Богородицы. «Совершенно неканонично»,– скажет современный рёвнитель благочестия. Да, это так, но, во-первых, духовный стих не претендует на каноническое изложение событий евангельской истории, а во-вторых, его содержание есть выражение горячей сыновней любви к Богу народа, который не хочет расставаться с Источником жизни и благодати, а хочет держать его при себе, на Земле. Наконец, это есть поэтический образ, которому мы не вправе отказать в праве на существование как выражающему эту любовь.
Заметим, что многое из того, что мы склонны воспринимать в народной жизни как языческое, уже в течение столетий не имеет магического значения, сохраняясь по традиции как часть бытового уклада, превращаясь в развлечение или детскую забаву (например, сжигание Масленицы). Если же говорить о «народной вере» в целом, то для нас она может представлять лишь интереснейшую область поэтического видения окружающего мира. Не случайно процитированное выше исследование А. Афанасьева называется «Поэтические воззрения славян на природу». Как должно быть известно даже школьникам, язычество теснейшим образом связано с мифологией. Но без мифов, легенд, преданий нет не только народного фольклора,– нет и рожденной на его основе (вспомним хотя бы А.С. Пушкина и его сказки) литературы, в том числе и литературы классической, Мифологизированным является не только сознание простого народа. Наш родной язык с древнейших времен усвоил принцип олицетворений, непосредственно связанных с образованием мифов. «Солнце закатилось», «ветер свистит», «буря воет» – в этих выражениях мы говорим о силах природы как о личных и живых, свободно действующих. То, что в глазах наших предков солнце имело божественное значение и одухотворялось, нашло свое отражение даже в церковной книжности, в которой Христос называется «праведным солнцем». Блины, которые благочестивые христиане, вместе со всеми прочими, выпекают и вкушают на масленице, были когда-то символом возрождающегося солнца. А обхождение на Пасху храма крестным ходом, которое старообрядцами, например, совершается «посолонь», то есть по ходу движения солнца?
Заглянем еще раз в полезную книгу Афанасьева: «Покрывало, которым окручивают голову невесты, ее фата есть символическое знамение облачного покрова, под которым появлялась прекрасная богиня весны…» Вот и задумаешься: а стоит ли повсюду искать языческие корни? Много чего можно лишиться, отказавшись от того, что пугает своим «языческим» происхождением. Ведь читают же и благочестивые христиане детям сказки. Наверно, читали и о дудке, сделанной из тростника: он вырос на могиле и рассказал о совершенном преступлении. А ведь основа этой сказки – старинный миф о небесной грозовой песне, вещающий, по словам Афанасьева, «про смерть облачных демона или нимфы». А низенький старичок Морозко, ставший героем любимой детьми поучительной сказки? Ведь это тоже олицетворение могучих сил природы – Мороз на Рождество даже выходили киселем кормить, чтобы «не бил овес».
Нам скажут, что Церковь преследовала скоморохов. Да, несомненно. Известно и то, что в благочестивой части нашего народа сложилась пословица: «Бог дал попа, а черт скомороха». Явление скоморошества, безусловно, восходило к языческим культам, и «нецеломудренные игрища» скоморохов, очевидно, во многом оправдывали свое название. Но оправданно ли отвергать на этом основании и народную музыкальную культуру, которую несли с собой скоморохи? И вот что особенно интересно. Рукописные сборники ХУП века содержат статьи с проклятиями на музыкальные инструменты, которыми они пользовались – на гусли, домры, сопели, бубны. Наряду с гонениями на скоморохов при Алексее Михайловиче уничтожались русские музыкальные инструменты. И в то же самое время «на пиру у царя играл в орган немчин и в сурны и в трубы трубили…» Попросту говоря, уничтожалось отечественное и взамен него насаждалось чужое. Отдаленные последствия этого явления мы несем на своих плечах, как крест, уже долгое время. Кроме партесного пения в церкви и западной классической музыки к нам, к сожалению, пришли и однозначно негативные образцы западной «культуры», которые развращают молодежь. Язык же своей культуры мы разучились понимать и стыдимся своих песен, обрядов, танцев, чего, как верно замечает в своей статье Б.И. Байтуганов, нет ни в одной стране мира. И все-таки интересно, как долго продолжала Церковь осуждать народное веселье? Оказывается, с наступлением эпохи петровских реформ протесты духовенства против «бесовских действ» прекратились. Просвещенному обществу стало ясно, что они, по словам Афанасьева, «… утратили для массы свое языческое освящение и сделались не более как праздничным увеселением»: перестали появляться и запреты правительства на этот счет. Неужели современному образованному православному человеку не ясно, что качание на качелях на Пасху как народный обряд, призванный придать силу пробудившейся растительности, давно утратил свое магическое значение, что игры в Кострому не вызывают в нашем представлении образов языческих божеств, а позволяют душевно, музыкально и физически развивать свое потомство, что хороводы не являются теперь ни для кого способом воспроизведения движений солнца, а объединяют нас в совместном переживании красоты близких сердцу напевов? Не стоило ли бы суровым блюстителям религиозной чистоты сегодня задуматься о пользе народной культуры для себя и своих детей, культуры, на которой они, сами того не заметив, выросли, но к которой не питают уважения просто потому, что ее боятся? Лучшим ответом им, наверное, будут слова псалмопевца: «тамо убояшася страха, идеже не бе страх».